«Бывших политзаключенных не бывает – мы под колпаком и после освобождения»

— Меня схватили со спины во дворе моего дома. Силовики не представлялись, быстро затолкнули в машину и увезли в неизвестном направлении. После, во время допроса, от меня добивались признательных показаний, пытались «расколоть». Но я все отрицала. Тогда меня стали бить по голове — сначала руками, а потом флагом, — вспоминает Илона (имя изменено в целях безопасности — С.) день своего задержания.

Она выходила на протесты в Беларуси еще в 2006 году. После — несколько лет участвовала в «Чернобыльском шляхе». Но после 2010 года, вспоминает собеседница «Салiдарнасцi», погрузилась в «параллельное бытие».

Илона не смогла остаться в стороне событий 2020 года, за что была задержана и осуждена на несколько лет колонии общего режима. После освобождения из гомельской колонии она осталась жить в Беларуси.

— В СИЗО не происходило какой-то особенной жести. Пока ты там, ты еще не осужден, и это как бы игра: а вдруг человека оправдают. В колонии уже не так — там к людям (ко всем, не только политическим) относятся как к существу второго сорта, — начинает она свой рассказ о заключении. — В СИЗО самым сложным для меня было то, что в камерах большинство людей были курящими. Я не курю, поэтому очень страдала от этого. Предлагала администрации как-то решить этот вопрос, озвучивала варианты, но никто не пошел навстречу.

Пережить коронавирус за решеткой

Также за решеткой Илона переболела ковидом:

— Я сама четко идентифицировала, что заболела коронавирусом. Просила: отвезите меня в санитарную часть, потому что чувствую это по симптомам. Мне ответили, что по протоколам сейчас этот диагноз ставить нельзя: тестов нет, коронавируса тоже.

Прошла неделя: я задыхалась, не лезли ни еда-ни вода, тошнило. Тогда меня осмотрел другой фельдшер, призадумался. Я сказала: умру у вас тут не от болезни, а от обезвоживания.

Он меня послушал, но ничего не сказал. В эту же ночь я стала задыхаться, это заметил корпусной и привел фельдшера. Тот дал таблетки, стало полегче, а наутро меня повели в больницу.

Там женщине все же сделали тест на ковид, а также снимок легких, который показал пневмонию. Но в больнице Илону не оставили — палатой стала отдельная камера с круглосуточно включенным светом.

Неволя: как используется время

В заключении женщина много читала, рисовала, писала стихи. Однако большинство работ при освобождении женщине не отдали.

— Читала Солженицына, Франкла, что-то из философии, эмигрантские заметки Набокова, которые задевали за живое. В какой-то момент увидела, как одна женщина ведет читательский дневник. Решила тоже так делать, — делится Илона. — Записывала туда свои мысли о прочитанном, проводила какие-то параллели, фиксировала свои стихи. Получилось две или три полуобщие тетради.

Мне их при освобождении не отдали. Втайне я надеюсь, что их не выбросили, а где-то сохранили. Хотя надежды на это мало.

Еще забрали целую коробку писем. Вернули едва ли шестую часть. Рада, что отдали письма от моих детей, но вот все письма от мамы — нет, хотя ничего интересного для них там не содержалось. Мама старенькая, писала про родственников, соседей, здоровье — обычные бытовые вещи.

Еще не вернули мои рисунки, хотя для меня они были очень ценны. К чему? Почему? Я рисовала, как хотела бы обустроить свою квартиру, так и это забрали. Что в этом может быть такого?

Думаю, это делают, чтобы как-то уязвить и спровоцировать политических заключенных. Какие-то записи, возможно, они оставляют специально, чтобы потом шантажировать нас. Выбросили их или сохранили — не знаю.

Также, думаю, сотрудники колонии боятся публикаций в медиа. В голове из заключения многое не вынесешь, весь этот стресс практически стирается. Потом, при определенных обстоятельствах, что-то по крупицам начинает всплывать. А так — выходишь из колонии в совершенно шоковом состоянии.

Кто-то, возможно, мог записать фамилию фельдшера, который вовремя не оказывал должной помощи. И после освобождения может опубличить это в СМИ. А если все эти записи забрать, не факт, что человек потом вспомнит эту фамилию.

По этой же причине прослушивают разговоры политзаключенных с родственниками. Обычных осужденных так не прослушивают: пожалуются они на что-то, об этом узнают их родственники, пару соседей, скажут: какой ужас. А людей, у которых действительно есть голос и они могут выйти к публичным источникам, — их боятся.

В разговоре Илона зачитывает свое стихотворение, написанное за несколько дней до освобождения. Оно о том, чего не хватало в неволе, мечты о свободе.

— Девочки в СИЗО и колонии часто вспоминали свою жизнь на воле. А меня больше вело вперед: мысли о будущем, мечты, желание сделать определенные вещи, реализовать какие-то проекты. Мысли о будущем поддерживали и придавали сил.

В равной степени занимали мысли о сути бытия, какие-то серьезные вещи, хотелось не впустую провести это время и понять общие закономерности. О прошлом я вспоминала совсем немного.

Тяжелым психологическим испытанием, вспоминает бывшая политзаключенная, для нее был перевод в исправительную колонию:

— Было очень тяжело, когда забрали практически все мои вещи, оставляя самый минимум по списку: несколько пар колготок и носков. И все, что ты можешь носить из своего, должно быть под спецодеждой из колонии. То есть ты должен слиться с массой.

Одежду дают чужую, ужасную, уродливую. Помню страшную телогрейку, она к тому же была у меня бэушная, жуткую обувь, в которую невозможно ноги всунуть, жуткий зеленый костюм и дурацкое розовое платье. Когда мне все это выдали, у меня сутки была истерика.

Я сама себе удивлялась: неужели одежда для меня так много значит? Казалось, что вместе с моей одеждой забрали меня саму. Сколько я была в колонии, когда смотрела в зеркало, мне требовалось какое-то время, чтобы увидеть в нем себя. Я смотрела на какую-то женщину, а потом понимала: а, ну да, это я.

Я до сих пор не могу разнообразно одеваться, хотя в колонии мечтала об этом. А по факту до сих пор ношу вещи, которые носила в колонии. У меня есть ощущение, что если я красиво наряжусь и выйду в люди, все будут на меня смотреть. Я и косметикой декоративной до сих пор не пользуюсь.

Илона продолжает, что в колонии не принадлежала самой себе:

— В СИЗО, можно сказать, нет как такового режима. Может, только в Жодино, потому что раньше это СИЗО было тюрьмой и там до сих пор остались такие порядки.

Тем не менее, там ты должен только вставать и ложиться спать в определенное время, по расписанию приносят еду, но свою еду можно есть, когда угодно, рядом находятся все твои вещи. Да, нет солнца и воздуха, как в колонии, зато ты принадлежишь себе.

Колония: когда у тебя отбирают тебя

В колонии же все твои вещи находятся под замком в каптерке, которая открывается по расписанию. Попасть в нее непросто, потому что много людей. Для политзаключенных всегда выделяют места на верхнем ярусе, то есть надо еще и взять лестницу.

Получается, что тебя от тебя отделяют, ты постоянно дергаешься и даже не можешь спокойно сходить в туалет, потому что в любой момент могут куда-то позвать. У меня были ситуации, когда куда-то срочно вызывали. Спрашивали: где ты была? Да в туалете я была, я все-таки человек или кто?!

Я не представляю, как люди сидят большие сроки, потому что все это время у тебя нет тебя. То работа на фабрике, то просмотр «Вектора» (внутреннее телевидение в колонии — С.), то чтение моралей от начальника отряда, то проверки на построении. У политзаключенных в день по четыре проверки.

Как и многих политзаключенных, которые не признали свою вину в суде, Илону заставляли признать ее в колонии.

— Больше всего с признанием вины в колонии наседал оперативный сотрудник. Начальник отряда просто проводил беседы. Спрашивал: «Ну как, вину желаете признать? Ваше мнение изменилось?». Отвечаю: «Нет, не хочу, нет, не изменилось». «Ну все тогда, до свидания, идите».

Оперативный сотрудник выматывал это признание вины. Это как показатель их работы: положить в твое дело бумажку с признанием вины. Добиваются этого «признания» разными способами.

Меня, например, шантажировали и угрожали. Я долго сопротивлялась, но потом стали давить еще сильнее, и я подписала.

Сделать это было тяжело, очень тяжело. В заключении я старалась держаться и очень мало плакала, ибо гордость не позволяла плакать перед ними. Но несколько моментов все же было. Когда меня вынудили подписать признание вины, я была полностью сломлена. Мне было жутко стыдно и больно.

У меня было какое-то ощущение гражданской казни. Конечно, девочки меня успокаивали, говорили: перестань, не грузись, ну их с этими бумажками, можно сколько угодно их писать, все равно в нас это ничего не меняет. Но я скажу, что на самом деле это нас меняет.

Одно дело, когда ты можешь выйти с действительно поднятой головой и сказать, что с тобой ничего не смогли сделать. Другое дело, сказать: извините, да, мне пришлось пойти против своей совести и сделать то, что они требовали. И пусть это никого, кроме меня, не затронуло. А я у себя одна.

На вопрос, чего в заключении не хватало больше всего, Илона отвечает непредсказуемо: фарфоровой кружки!

— Потому что пить из железной в СИЗО — это ад: постоянное сожженные губы и рот. Пьешь либо практически холодное, либо настолько горячее, что невозможно пить. А я люблю чай и кофе горячими, но не обжигающими.

В колонии кружка была пластмассовая, но она тоже не дает каких-то комфортных возможностей. Даже вилка для меня оказалась не такой принципиальной (в СИЗО и колонии есть можно только ложками — С.).

Не хватало также нормальной еды. Скучала по жареному, хотя, когда вернулась домой, сделала только один раз драники, а вот там хотелось очень сильно. Еще хотела супа с мясом, потому что там все супы на воде.

Как-то сказали, что завтра будут пельмени, но когда их дали, это был ужас — во-первых, они были очень низкого качества, во-вторых, сварены комом. Конечно, это было просто издевательство.

Не хватало также запаха родных людей. В остальном отсутствие запахов из свободной жизни я переносила нормально. Я живу в мире, где практически нет запахов: может, это перенесенный коронавирус, но, думаю, это что-то психологическое. Мне было проще там жить без запахов, чем мучиться от «ароматов», которые там окружали.

Наверное, было бы легче, если бы колония была где-нибудь в лесу, продолжает собеседница «Салiдарнасцi» свой рассказ. Дело в том, что женская исправительная колония № 4 находится в пределах Гомеля.

— И вот смотришь в окно, а там ходят люди, работают магазины, в окнах вечерами горит свет в жилых домах. С одной стороны, это успокаивает — жизнь не остановилась, она продолжается, город стоит, люди живут, ездят троллейбусы. Но, с другой, это и тяжело: тебя вырвали из всего этого, а те, кто за забором, в большинстве своем не задумываются, что тут происходит что-то неведомое и другие тут мучаются.

Освобождение: жизнь после

— Никакой эйфории не было. В день освобождения мне сделали подарок — пригласили в ресторан в Гомеле. Но меня там сильно накрыло, — вспоминает собеседница. — Это было примерное время ужина в колонии: я понимала, что прямо сейчас девочки находятся недалеко от меня. Думала, в каких условиях они сейчас, что едят. А я вот в ресторане. Радости от того, что мы сходили в ресторан, не получила.

Когда приехала в Минск, меня поразило, насколько поменялись люди. Они прячут глаза, не смотрят друг на друга. Было ощущение, что многие придумали себе какую-то жизнь, просто потому что нельзя всем взять и умереть от того, что так все произошло.

У меня нет ощущения, что все хорошо. Я сразу увидела, сколько психологически травмированных людей. Это очень видно на теле. Сейчас я уже притерлась и не замечаю этого, но сразу после освобождения было четко видно, как людям тяжело далось это поражение.

Также в городе много милиции. За пять минут может проехать несколько патрулей. И все эти машины новые.

Теперь мне полегче. Встречаю людей, которые морально не сдались и поддерживают друг друга: они не отказались от своих убеждений, от понимания, что они были и остаются правы. И это меня поддерживает.

Собеседница продолжает оставаться в Беларуси. Она признается, что не чувствует себя свободной, но ощущения, что в 2020 году все было напрасно, у нее нет.

— 2020-й посеял такие семена, что все это точно не пройдет бесследно. Я вижу, как сейчас люди трансформируют свой протест в разные формы, а раньше такого не происходило. Например, появляется очень много внутреннего контента на беларусском языке от тех, кто остался жить в Беларуси. На работе люди устраивают беларускамоўныя дни.

Осознавать, что была незаконно осуждена, что потеряла больше двух лет без вины — особенно тяжело, — говорит бывшая политзаключенная, рассказывая о том, как это — жить в Беларуси после заключения.

— Также тяжело спустя время осознавать, что эти годы у меня просто украли. Но я не стыжусь этого, и если заходит речь или надо объясниться, я говорю, что политзаключенная.

И никогда не говорю бывшая политзаключенная, потому что бывших не бывает. Они (власти, правоохранительные органы — С.) оставляют нас под колпаком и после освобождения: мы вынуждены приходить к ним на профбеседы, они пытаются на нас психологически давить.

Поэтому я называю себя политзаключенной: я не свободный человек, я не могу выехать из страны. Однажды одна сотрудница правоохранительных органов меня спросила: пройдет время надзора, отношение к вам каким-то образом изменится, как вы думаете? Я ответила, что прекрасно понимаю: если не изменится все остальное, то и отношение ко мне со стороны людей, которые сейчас находятся у власти, не изменится никогда.

Они сами дают понять: если им удастся удержаться, они будут относиться к нам таким образом всегда.

Я всегда говорила и говорю: я никого не убила, никогда чужой копейки не взяла, в чем моя вина? В том, что иначе думаю? Ну, извините. Сотрудников идеологически накачивают, они спрашивают: «Пришла бы ваша Тихановская и что, было бы лучше?». Почему они вообще оперируют сослагательными наклонениями? Как бы было или не было.

Во-вторых, у меня уже десятилетия на вопрос – а кто, если не он, – ответ: мы большой, образованный, трудолюбивый народ. И среди нас есть много достойных людей.

Илона признается: со статусом политзаключенной, несмотря на высшее образование и приличный опыт работы, найти работу в Беларуси сложно. При этом надзорные органы требуют, чтобы человек после заключения был трудоустроен.

И все же Илона работает, старается жить заново. На такой вот свободе.